Вчера в 12:07 ·
Всплеск в Венеции
Леонид НЕМЦЕВ *
Текст иллюстрирован сценой из фильма «Смерть в Венеции» 1971 года
Хочется, чтобы героем этих рассуждений стал Лукино Висконти, щедрый и внимательный гений, способный на невероятную нежность и поэтичную сдержанность, но важно не упустить и Венецию. О Томасе Манне или Дереке Богарте тоже не следует забывать (мы привыкли звать его Дирк, а его имя – сокращение от Дерек).
Венеция в лунном свете («людьми лунного света» Розанов называл тех, кто страдал порочной нежностью к представителям своего пола) – это очаровательная развалина (так Марина Цветаева характеризует венецианца Казанову в своей пьесе), как подкрашенный старик, как с трудом отреставрированная античная маска.
Венеция изумительна именно своей средневековой теснотой. Кукольный город, грандиозная театральная декорация. Художникам всегда было трудно найти местечко, чтобы поставить мольберт, и долгое время эта же проблема мешала киносъемкам. Мост Риальто – вот зимой доступное место с его видом на медленно поворачивающий канал, по которому ползут гондолы и маленькие баржи.
Последнюю строку стихотворения Райнера Марии Рильке «Fortgehn (Прочь)» я перевел так: «И вдруг – Венеция здесь только что была» (und plötzlich hört Venedig auf zu sein), чтобы передать внезапность появления целого города красоты и его неожиданного распада в ряби канала. Конечно, у Рильке уже есть всплеск в этом plötzlich (плёц-лихь), как будто что-то падает в воду. И правильно переводить: «И вдруг послышалось, как Венеция перестала быть». У Пастернака – «Венеция венецианкой бросалась с набережных вплавь». Но мне нравится не только преследовать звук, но и ловить неожиданные синтаксические находки. «Вдруг», усиленное «только что», и при этом «была» (то есть ее уже нет) – это мгновенный скачок в воображение: туда и сразу прочь. И там Венеция не похожа на рассказы и фильмы о ней. Она даже не похожа на воспоминания. Нельзя не подражать ей в желании броситься в воду, как это делают отражения мостов, барочных окон и обнажившихся из-под вспухшей штукатурки кирпичей.
Я мог бы опустить свою историю, которая для меня связана с этим сочетанием слов – смерть и Венеция. Но когда еще удастся рассказать о возможности почувствовать себя частью этого вечно умирающего и вечно находящего новые силы эпоса? Где еще могли бы возникнуть такие роскошные декорации для слияния Эроса и Танатоса?
***
Несколько лет назад с друзьями я совершал путешествие на «Ларгусе» вокруг Альп. Мы оказались в Венеции посреди дня и просто шли наугад по мостам и улицам вдоль каналов. Я старался пройти в каждый боковой проход, чтобы увидеть зеленоватую воду, сохнущее белье и лакированные лодки с китайцами. В одном месте в воду спускались ступени, я опустил на них свои стопы, и маленький краб тут же вскарабкался по зеленому мху и постарался меня цапнуть.
Но более близкое знакомство с водой и мхом произошло на следующий день. Венецию мы уже покинули утром и решили позавтракать на лодочной станции за городом. Это был обычный забетонированный канал с длинными рядами довольно старых и кое-как держащихся на плаву лодок. Я пошел прогуляться вдоль причала, как вдруг увидел спуск в воду, который наполовину был покрыт изумрудным мхом, доходящим до мутной илистой воды. Моя любовь мочить ноги тут же принесла меня на этот мох, и я никак не ожидал, что окажусь на широкой полосе идеально скользкой горки, с которой мгновенно полетел в воду.
Обидно было в одежде съехать в залив сомнительной чистоты, но тут обнаружилась другая проблема. Я лежал животом на этом влажном ковре, и до кромки сухого бетона мне оставалось больше метра, а сам мох был мягок и нежен, но стоило опереться на него руками, как он превращался в адский каток. Может быть, этот ковер был идеален для проведения игр по кёрлингу в разгар лета, но удержаться на нем я не мог, руки резко разъезжались в стороны, так что я ударился несколько раз подбородком о прохладную мякоть мха, под которым все-таки таился бетон. Два удара в кровь разбили подбородок и растянули межчелюстные связки, а третий – лишил меня сознания.
Наверное, я начал сползать в воду, и вот тут перед глазами развернулся роскошный сон о площади Святого Марка на закате, о гробнице Кановы, о моем собственном палаццо, над парадным подъездом которого я видел свой профиль. Я пришел в себя, когда лицом оказался в воде. Друзья были далеко и меня не слышали. В итоге мне удалось проплыть метров десять вдоль стены и подняться по ржавой лесенке, похожей на высохший плющ.
Красота умеет так переполнять, что вдохновляет на чувство полной победы над смертью. Но такие встречи бывают редко. Они возможны в избытке древних форм искусства, замешанного на темной, живучей и вневременной силе, и в любви, конечно. И нет ничего удивительного, что такую тему, как победа над смертью в красоте вселенского масштаба, мало кто пытался реализовать, хотя, конечно, чувствовать ее могут многие.
Красота одного мгновения может победить горе, разочарование, крах надежд, предрассудки и страх смерти. Об этом и был создан фильм, который стал одним из самых тонких воплощений бесстрашия и величия искусства. Между прочим, произведение о крахе искусства и бессмысленности существования может заслужить вечность. И тогда оно себя опровергнет.
***
В 1912 году Томас Манн написал повесть о разочарованном писателе с больным сердцем, который приезжает в Венецию, чтобы прийти в себя, вернуть себе вдохновение, а на деле – красиво умереть. Но безупречный отец семейства Гюстав фон Ашенбах вдруг встречает польского мальчика Тадзио и оказывается смущен нахлынувшими на него чувствами. Он порывается покинуть Венецию и вернуться к своим мучительным разочарованиям, но с облегчением узнаёт, что что-то напутали с его чемоданом и придется задержаться.
В наблюдении за красотой мальчика переосмысливаются все его невзгоды и заживают все душевные раны. Он чувствует себя лучше, сильнее и моложе. Он начинает много работать, переплавляя впечатления от красоты мальчика в совершенный текст. На фоне разыгравшегося сезонного сирокко в город приходит пандемия холеры. Мальчик со своей семьей как ни в чем не бывало бродит по улицам Венеции, невзирая на известь вокруг колодцев, которая переходит в грязь и костры, которые переходят в трупы больных. Тадзио, как ангел света, гуляет посреди картины очередного Апокалипсиса, а влюбленный профессор следует за ним, колеблясь между желанием дотронуться до мальчика или предупредить его мать об эпидемии, которую власти города всеми силами скрывают. Профессор то ли начинает верить, что мальчик бессмертен и может воскрешать людей, то ли малодушно длит последние мгновения своей жизни, но никого не предупреждает, и при этом сам заражается и умирает на пляже, глядя на то, как Тадзио воспаряет в его глазах над волнами фарфорового моря.
Эту повесть исследователи считают самой автобиографичной из всех произведений Томаса Манна. Действительно, пока не были обнародованы его дневники, никто и заподозрить не мог, что Манн, искренне любивший свою супругу Кати, бисексуален. Точнее, мечтателен, так как его тип гомосексуальной страсти ограничивался формой робкой и полной затруднений.
Конечно, и автор фильма, Лукино Висконти, был прославлен не только как возлюбленный Коко Шанель, но и как трепетный любовник нескольких мужчин в своей жизни. Он относился к своим чувствам, скорее, доблестно. Пожалуй, никто не мог сказать о Висконти ничего дурного, кроме его возлюбленного Хельмута Бергера, которого Висконти из актера не самой яркой одаренности превратил в икону. И это тоже тема величия в искусстве. Висконти не только умел вдохновляться красотой, но и творил ее, дополняя своим величием.
Так Висконти совершил над повестью Манна особую волшебную манипуляцию. Он затронул своим фильмом столько струн и объединил столько тем, что иногда кажется: «Титаник» мог бы всплыть, если бы за него взялся Висконти. И это еще одна редкость: чтобы литературный текст не сокращался до удобств среднего зрителя, а разрастался в могучую эпическую машину с отменно отлаженным механизмом, воздействующим на подсознание.
Манн только думал о биографии композитора Гюстава Малера, который умер от сердечного недуга за год до написания повести, а Висконти делает своего героя именно композитором. Более того, вставляет в фильм основные мотивы романа Томаса Манна «Доктор Фаустус». Возникает любопытное сопоставление фон Ашенбаха (который на Леверкюна не похож) с его другом Альфредом (который как раз его воплощает). Нудные споры об искусстве из романа превратились в эскизные притчи. Ашенбах не доверяет реальности и требует, чтобы искусство почиталось как заслуга труда в поте лица. Альфред считает, что искусство – плод чувств и случайности, а зло – лучшая пища для гения. Так тайно и сдержанно Висконти провел в киноленту противопоставление Демона в лице соратника и Ангела в лице…
А кто такой Тадзио в символической структуре фильма? Между прочим, Тадзио списан с реального польского мальчика, которого Манн встречал в венецианском районе Лидо годом ранее. Красавца звали Владислав Моес, а значит, имя, которое Манн мог часто слышать, было не Тадзио, а Владзио. Ему было почти 90, когда он посмотрел фильм Висконти в советской Польше. Владислав Моес и исполнитель роли Тадзио, шведский актер Бьерн Андресен, и прототип героя Густав Малер – сугубо гетеросексуальные типы. Я хочу это подчеркнуть, потому что нам нужно увидеть в этой истории не только частный случай привязанности престарелого писателя к вольноопределяющемуся ребенку. Это было бы слишком неинтересно, как неинтересно всё слишком частное: сновидения, бедствия, любовные истории. Всё это нас касается только тогда, когда мы перестаем быть посторонними, когда можем пережить чужой логос как свой собственный.
***
В начале фильма Ашенбах встречает на пароме неприятного накрашенного рыжего старика, который с величественными манерами предлагает познакомиться нервозному и малообщительному композитору. Похоже, это один из певцов, у него на голове канотье, которому не хватает ленточек, чтобы напомнить о гондольерах. Другой такой рыжий певец в канотье вместе с труппой врывается в галерею ресторана и исполняет непристойные куплеты, пугая темнотой на месте зуба. Это беленые до синевы персонажи с подкрашенными губами и ресницами. И вдруг накануне гибели от болезни цирюльник уговаривает фон Ашенбаха покрасить усы и волосы, а заодно выбеливает лицо и придает его губам карминовый румянец. Это тема своеобразных венецианских масок, которые не связаны с назойливыми карнавальными мотивами, не восходят к Commedia dell Arte или звериным образам. Это маски чумы.
Чума захватывает мир, и это для нас не новость. Под чумой принято понимать «превосходство политики над эстетикой» (как говорил Висконти), крах старого мирового порядка, конец религии и «смерть искусства». В повести Манна рыжий человек появляется перед фон Ашенбахом в Мюнхене и зарождает необъяснимую жажду к перемене мест. Это маска смерти. Сначала она преследует героя и гонит его в места концентрированной культуры и памяти, а потом сливается с ним. Но так же, как в трагедии о Фаусте, в понимании Томаса Манна и Лукино Висконти герой должен найти в себе силы, чтобы восстать против безнадежности своего существования. А главное – ему необходимо принять свое искусство, от которого он уже почти отрекся.
Тадзио в этой системе – аллегория спасения, мудрости красоты или, если хотите, Вечной женственности. Даже если не хотите – всё равно это она. Это та сила, которая позволяет человеку встретить свою подлинную полноценность и прийти к своему завершению. Эрос сливается с Танатосом не в категориях ужаса, а в ситуации совершенной встречи и исполненного призвания.
Искусство может быть вечным, а может быть актуальным. И вечное искусство никогда не растворится в пустоте современности, в механическом умении видеть сжатые, сложные, противоречивые аллегории слишком прямолинейно и максимально упрощенно.
* Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, доцент Самарского государственного института культуры, ведущий литературного клуба «Лит-механика».
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 3 декабря 2020 года, № 23 (196)